Крамольник. Рассказ

[volynska]

1

Изо рта шёл пар, под ногами хлюпала грязь. Утро хмурилось, обещая непогоду. Так было и вчера, и неделю назад – в межсезонье все дни одинаковые.

На лицо упали первые капли дождя, я натянул капюшон и уткнулся взглядом в асфальт, – зонт мне не полагается, но хоть так, хотя всё равно промокну до нитки!

Ничего, дойду до угла, потом налево. Там будет ещё одна улица, и ещё, и ещё… Хорошо, что прохожих пока немного.

Я с завистью смотрел на редких пока утренних пташек, что спешили в свои тёплые офисы и шарахались, ясное дело, едва заслышав звон колокольчика – мой опознавательный звук, сигнал для окружающих, что идёт крамольник.

В Средневековье колокольчики носили прокажённые; крамольники – прокажённые нашей эпохи. Ходить по городу целый день, в любую погоду, безропотно и ежедневно являя люду свой позор – наше привычное наказание. Это раньше инакомыслящих запирали в тюрьмы и исправительные лагеря, а сейчас, в справедливом гуманном мире, на крамольника надевают электронный ошейник и отправляют бродить среди людей, чтобы те страшились и понимали, каково это быть иным.

Хотя крамольником стать нельзя, им нужно родиться. Гены здесь ни при чём, просто некоторые люди рождаются порченными, с какой-то кривизной души, и изначально смотрят на мир иначе. Почему – непонятно. Крамольник может появиться в любой семье, это как лотерея, которая проходит на высшем уровне, и людям она неподвластна.

Крамольники успешно маскируются, безупречно исполняя свои социальные роли, но до поры до времени. Обычно кризис наступает после сорока, в тот нелёгкий период, когда человеку свойственно, прощаясь с молодостью, подводить первые итоги жизни и искать новые смыслы. Многие тогда ломаются и идут с повинной. И толкает на это не совесть, а усталость. Невыносимая усталость не быть собой.

Я не такой – наговорил лишнего по пьяни и кто-то из бывших одногруппников на меня донёс. Вот так удачно сходил на встречу выпускников, что стал самым молодым крамольником! Мне двадцать семь. Уже месяц, как я смиренно сношу наказание. Выхожу на улицу в шесть, когда город только просыпается, прихожу домой в восемь. Ходить надо молча. Если попытаешься с кем-нибудь заговорить, ошейник бьёт током. Через каждые двадцать шагов раздаётся звон электронного колокольчика, но к нему быстро привыкаешь. На время обеда (с часа до двух) эти функции отключаются, и можно говорить сколько угодно с себе подобными в крамольницкой столовой. Дома они тоже отключаются, хотя там поговорить уже не с кем – мы проживаем отдельно от родственников, но такая изоляция необходима. Ах да, ещё в ошейнике есть gps, по которому крамольника отслеживает надзиратель.

Ошейник можно снимать только вечером, на полчаса – этого достаточно, чтобы помыться. К слову, наши боксы в общежитии комфортабельные, чистые, со всей необходимой техникой. И гигиеной никто не пренебрегает – напротив, все моются как последние мизофобы.

Общежитий в городе два. Находятся они, конечно, не в центре, а на окраинах, зато рядом с метро. Я люблю ездить в метро, но меня пока не ставят на транспортные маршруты. Забыл сказать, что у каждого крамольника есть свой маршрут, определённый ему надзирателем.

Ходим мы спокойно. В смысле – никто не бросает в нас камнями. Нападать на крамольников строго запрещено, за такое следует серьёзное наказание, но люди у нас не дикие, так что никто не пытается. Можно сказать, что мы вроде неприкасаемых. Хотя безбашенные подростки могут подкараулить и краской облить – забава у них такая. Но это мелкое хулиганство, безвредное, хоть и досадное. Мне вот сегодня не повезло: перед обедом один бедокур плесканул краской прямо в лицо, так что я заявился в столовую весь в синих потёках, частично размытых дождём. Всё-таки хорошо, что дождь…

В столовой было накурено, да и галдели страшно. Помещение было маленькое и набитое под завязку – по случаю непогоды на обед явились все, кто был сегодня на ходу, а это без малого пятьдесят человек.

Повесив грязную куртку куда подальше и тщательно вымыв лицо, я взял наконец поднос и осмотрелся, подыскивая себе место.

– Давай сюда! – позвал меня усатый Роман – душевный мужик, хоть и надломленный, с беспросветной тоской в глазах.

Я уселся за стол и жадно набросился на суп: после сырости страх как хотелось горячего, а он был архигорячий и вкусный – готовили тут недурно. К супу шла картошечка фри.

Напротив меня сидела Рита – ей, как и большинству ходоков (так мы себя называли), было немного за сорок. Лицо её, в молодости явно красивое, изрезали морщины, кожа была загрубелая, обветренная, – она ходила давно, года три, кажется; сетчатые гамаки под глазами отвисали от свинцовой усталости; в рыжие волосы вклинилась проседь, на нервных худых руках синели вены. У Риты была семья, двое детей – им позволяли видеться в выходные.

Она уже поела и теперь раскуривала трубку.

– За ухом немного осталось, – сказала она и усмехнулась.

Грустная у неё улыбка, подумал я, машинально ощупывая ухо.

– Ничего, потом отмою. А где Борода?

– Сорвался наш Борода, – вздохнул Роман. – Опять содрал свой ошейник и задал им жару в метро. Изолировали.

– Надолго?

– Наверное, на неделю. Эх… – снова вздохнул Роман.

Я расстроился – Борода был классный. Живой, резвый, уверенный в своей правоте. Умный. Настоящий крамольник, одним словом. Изоляторов он не боялся, совсем. Я знал его недолго, но Роман рассказывал, что Борода частенько бунтует, устраивает разного рода акции, пытается просветить молодёжь. Сейчас вот опять…

– Не понимаю, почему мы это терпим? – подумал я вслух. – Это же унижение! Насилие над личностью!

– Это – наш социальный долг, – исправила меня Рита. – Расплата за нашу испорченность.

Я понимаю, почему она так говорит – у неё дети. А у Романа – больная мать. Они скажут всё, что следует, знают же, что в ошейнике микрофон. Но я… Хотя бы тут я свободен. И потом, не так страшен изолятор, как его малюют.

И я покачал головой.

– Я не считаю себя испорченным. Человек имеет право на свои мысли.

Роман болезненно поморщился:

– А что хорошего в своих мыслях? Я вот сорок лет думал своей головой, и посмотри, к чему это привело? К полному краху привело. К бессоннице, к дрожащим рукам. Общество меня выдавило, как юная барышня прыщ. И правильно сделало, потому фундамент здорового общества – единомыслие. Ты пока молод, но когда-нибудь всё же поймешь, что мы – это рак. Даже хуже. Скажи, что сделали для человечества инакодумцы? Ничего хорошего, только сеяли смуту в умах, волновали народ. Начинали войны или устраивали революции. А сейчас человечество процветает.

Ладно говорит, подумал я, исправляется. Рассчитывает на помилование. Молодец.

Но лично мне от такого тошно.

Я достал сигарету и тоже задымил.

– Да, процветает. Мне просто не повезло – родился не в ту эпоху. Вот когда-то была демократия, и каждый мог говорить, что думает. Был Интернет – всемирная компьютерная сеть, где люди свободно общались. Существовали всякие форумы, блоги. Любой мог высказаться по любому поводу.

– А ты откуда знаешь?

– Знаю, потому что читал. Я работал Сетевым археологом и у меня был доступ к большим пластам информации.

– Разве есть такая профессия? – удивилась Рита.

– И что ты читал? – заинтересовался Роман.

– Много чего. Всякую крамолу.

Больше я говорить не стал – всё-таки это был секретный проект. Хотя меня искренне удивляло, зачем нашему правительству собирать всякие крамольные тексты.

– Стало быть, твоя крамола наживная? – впервые улыбнулся Роман.

– Разве её можно нажить? – с ухмылкой парировал я.

– Не дай Бог! – воскликнула Рита, испугавшись за детей.

– Не тревожься, Рита, – успокоил её Роман. – Твои дети растут в правильном мире. Ничего с ними не случится. И кстати, по прогнозам социологов через полвека крамольников не будет вовсе.

– А куда же они денутся? – изумился я.

– Общество окончательно выздоровеет, и они перестанут рождаться.

– Значит, мы вымирающий вид?

– Вроде того, – подтвердил Роман.

Скверно, подумал я.

А потом подумал, что никакие они не крамольники – Роман с Ритой. Так, несчастные люди, измученные своей инаковостью и смиренно несущие свой крест. Они мечтают излечиться и вернуться в мир. А мы с Бородой – нет.

Чисто по-человечески я их понимал, поэтому мысленно поклялся, что не стану преградой на их пути к возвращению.

За соседним столом вспыхнул спор, и наша троица повернулась на крик:

– Что ж ты нас подставляешь, Славик? Хочешь, чтобы всех в изолятор загребли? А?

На что вполне интеллигентный с виду Славик, в очках и даже при галстуке, послал товарищей трёхэтажным матом и добавил:

– Ссыкуны!

Гордо поднялся и направился к выходу.

Непонятно, что там случилось, но мне было интересно.

– А в чём проблема? – спросил я, и меня шарахнуло током.

В столовой наступило гробовое молчание: перерыв окончился. Господа крамольники засуетились.

На улице было свежо. Дождь поутих. Я взглянул на плоское серое небо, недоверчиво покачал головой и поспешил вернуться на свой маршрут.

Социологи ошибаются, думал я, мы исчезнем гораздо раньше. Нас сотня на шесть миллионов – это ничто.

А может, сделать, как Борода – сорвать дурацкий ошейник и прочистить этим людям мозги? Они ведь ни черта не понимают!

Я посмотрел по сторонам – нет, не подходящее время и место. Для моего представления нужна целая площадь. Или хотя бы вагон метро. Да, начинать нужно с малого – тем более, из вагона они никуда не денутся. И я зашагал по улицам, обдумывая свой план. Впервые за месяц я чувствовал если не радость, то предвкушение радости – моё существование не было больше бессмысленным. У меня появилась цель.

2